Краткое содержание Мастер и Маргарита
Опубликовал: Admin
7-10-2020, 04:21
Просмотров: 596
Комментарии: 0
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
...так кто же ты, наконец?
— Я — часть той силы, что вечно хочет
зла и вечно совершает благо.
Гёте. Фауст
Глава I
НИКОГДА НЕ РАЗГОВАРИВАЙТЕ С НЕИЗВЕСТНЫМИ
Весеннее солнце садилось, было необычайно жарко. По Патриаршим прудам шли двое. Первый был Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно МАССОЛИТ, да еще и редактор толстого художественного журнала, — коротенький, упитанный, лысый, гладко выбритый, в громадных очках в черной роговой оправе, почему-то несший шляпу в руке, несмотря на жару, а второй — поэт Иван Николаевич Понырев, псевдоним Бездомный — плечистый, рыжеватый молодой человек в ковбойке, жеваных белых брюках и черных тапочках. В будке “Пиво и воды”, к которой они дружно бросились, не оказалось ничего, кроме теплого абрикосового сока, от которого пахло парикмахерской и захотелось икать. Очень странно, но аллея была совершенно пуста. Литераторы, икая, уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной. И тут приключилась еще одна странность — она касалась одного Берлиоза. Сердце его стукнуло и на мгновение как будто провалилось, а вернулось с вонзившейся в него иглой. Берлиозу вдруг стало так страшно, что захотелось бежать. Он вытер побледневший лоб, решив, что это от переутомления. “Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск...” Но тут в знойном мареве появился перед ним прозрачный гражданин очень странного типа. “На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок...” Гражданин был высрк и худ, с глумливой физиономией. Случилось как-то так, что в жизни Берлиоза не встречалось ничего странного. Он еще больше побледнел, вытаращив глаза. “Этого не может быть!” Но длинный продолжал качаться перед ним влево-вправо. От ужаса Берлиоз закрыл глаза, а когда открыл — никого не было, да и сердце больше не болело. Он решил, что это была галлюцинация от жары, постепенно успокоился и продолжил разговор с Иваном Бездомным.
Дело было вот в чем: по заданию редакции Иван написал большую антирелигиозную поэму, в которой Иисус, естественно, был обрисован очень черными красками. Но беда в том, что Иисус все равно получился у него ну прямо как живой, хотя и отрицательный. Надо было переписывать. Берлиоз, человек начитанный, сидя на скамье, читает ему настоящую лекцию о древних религиях. Самое главное — доказать, что никакого Иисуса вообще не существовало. Во время этого разговора в аллее показался человек. Впоследствии его никто не смог с точностью описать. А был он таков: “По виду — лет сорока с лишним. В дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом — иностранец”.
Берлиоз между тем все доказывал Ивану, что по его рассказу выходит, будто Иисус на самом деле родился... Бездомный громко икнул, а иностранец вдруг поднялся с соседней скамьи, где сидел, подошел к писателям, попросил разрешения присесть и каким-то образом оказался посередине. Иностранец восхищен тем, что его собеседники атеисты. Но как же быть с доказательствами бытия Божня, коих, как известно, существует ровно пять. Да еще шестое — Канта! И его беспокоит один вопрос: ежели Бога нет, то кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле? Бездомный сердито отвечает, что сам человек и управляет. Но ведь чтобы управлять, надо иметь план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. А как же человек может составить план, допустим, на такой смехотворно короткий срок, как тысячелетие, если он не может ручаться даже за свой завтрашний день? Например, он вдруг заболевает саркомой — и ему уже ни до чего. “А бывает еще и хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, — тут иностранец прищурился на Берлиоза, — поскользнется и попадет под трамвай! Разве не правильнее сказать, что тут управлял кто-то другой, а не он сам?”
“Надо будет ему возразить, — решил Берлиоз, — да, человек смертен, никто против этого не спорит. А дело в том, что...” Его речь продолжил иностранец: “Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер”. Берлиоз не согласен, он знает, что будет делать, если, конечно, на Бронной ему не свалится на голову кирпич. “Вы умрете другой смертью, — иностранец что-то пошептал и заявил: — Вам отрежут голову”. Нет, Берлиоз собирается председательствовать в МАССОЛИТЕ! “Нет, этого быть никак не может, — твердо возразил иностранец. — Потому что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила. Так что заседание не состоится”. Возмущенный Иван намекает иностранцу на то, что он шизофреник. Тот советует ему самому узнать у профессора в свое время, что такое шизофрения. Литераторы отошли в сторонку — это шпион, вот кто, надо его задержать, проверить документы. Когда они подошли, иностранец стоял с документами в руках. Оказалось, что он специалист по черной магии и приглашен в качестве консультанта. Он историк, а сегодня вечером на Патриарших будет интересная история. Профессор поманил редактора и поэта к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал: “Имейте в виду, что Иисус существовал. И доказательств никаких не требуется. Все просто, в белом плаще...”
Глава II
ПОНТИЙ ПИЛАТ
“В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат”.
Больше всего на свете он ненавидел запах розового масла, а сегодня этот запах начал преследовать прокуратора с рассвета, что предвещало нехороший день. Ему казалось, что этот запах доносится отовсюду. У него был приступ гемикрании, при которой болит полголовы. Но дела не ждут. Он должен решить, кого казнят сегодня на Лысой горе. Приводят обвиняемого, человека лет двадцати семи. “Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта — ссадина с запекшейся кровью”. Он якобы подговаривал народ разрушить ершалаимский храм. “Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить: "Добрый человек! Поверь мне..."” Прокуратора полагается называть только “игемон”, а потому он отдает обвиняемого в руки палача, чтобы поучил его. И вот снова человек перед прокуратором. Он отвечает на его вопросы, что зовут его Иешуа, прозвище Га-Ноцри, он из города Гамалы, как ему говорили, отец его был сириец, постоянного жилья нет, все время путешествует из города в город, родных нет, он один в мире, грамотен, кроме арамейского, знает греческий. Пилат спрашивает его по-гречески, правда ли это, что он собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ. Тот отвечает, что никогда в жизни не собирался этого делать и не подговаривал на это бессмысленное действие. Прокуратор обвиняет его во лжи, ведь записано ясно, что подговаривал разрушить храм. Обвиняемый объясняет, что это путаница, и она будет еще долго продолжаться. Все из-за того, что тот, кто ходит за ним с пергаментом, записывает совсем не так. Он заглянул однажды в пергамент и ужаснулся. Он умолял сжечь этот пергамент, но тот вырвал его у него из рук и убежал. Пилат спрашивает, кого он имеет в виду. Обвиняемый говорит, что это Ле-вий Матвей, бывший сборщик податей. Он сначала ругал, обзывался, но, послушав его, бросил деньги на дорогу и пошел за ним... Он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, и с тех пор стал его спутником. Но что же он все-таки говорил про храм толпе на базаре? “Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее”. Но какое представление он, бродяга, имеет об истине? Что такое истина? “И тут прокуратор подумал: "О боги мои. Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше..." И опять померещилась ему чаша с темной жидкостью. "Яду мне, яду!"” “И вновь он услышал голос:
— Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня... Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет”.
“Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописад слова”. А тот тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал... стараясь не проронить ни одного слова.
Обвиняемый говорит игемону, что голова прошла, не так ли? Ему надо бы погулять пешком по саду, а он с удовольствием будет его сопровождать. Ему пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могут заинтересовать игемона, ведь он производит впечатление очень умного человека. “Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол”. Арестант говорит между тем, что игемон слишком замкнут, окончательно потерял веру в людей, привязан только к своей собаке. Его жизнь скудна. Игемон приказывает развязать руки арестанта. Он спрашивает его, не великий ли он врач? Нет. Может, арестант знает и латинский язык? Да, знает.
Игемон требует, чтобы арестант поклялся в том, что не призывал к уничтожению храма. “Чем хочешь ты, чтоб я поклялся?” — спросил, очень оживившись, развязанный. “Ну, хотя бы жизнью твоею, — ответил прокуратор, — ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!” — “Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? — спросил арестант. — Если это так, ты очень ошибаешься”. Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы: “Я могу перерезать этот волосок”. — “Ив этом ты ошибаешься, — светло улыбаясь... возразил арестант, — согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?”
Прокуратор спрашивает, неужели арестант считает добрыми всех людей? “Всех. Злых людей нет на свете”, — отвечает тот. И это он проповедует.
У игемона складывается план: он разобрал дело бродячего философа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речи Га-Ноцри могут быть причиной волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кемарии Стратоновой, то есть именно там, где резиденция прокуратора.
Но тут секретарь подает ему еще один пергамент. Кровь прилила к голове прокуратора. Он спрашивает арестанта, говорил ли он когда-либо что-нибудь о великом кесаре. “Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил?” — Пилат протянул слово “не” и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту. Он поднял руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послал арестанту какой-то намекающий взор. Но арестант честно рассказывает о добром человеке Иуде из Кириафа, который пригласил его к себе в дом и угостил. Он попросил Иешуа высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал. “В числе прочего я говорил, — рассказывает арестант, — что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть”. После этого сделать уже ничего было нельзя. “Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: “Погиб!”, потом: “Погибли!..” И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то долженствующем непременно быть — и с кем?! — бессмертии, причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску”.
Пилат объявил, что утверждает смертный приговор преступнику Иещуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом.
Синедрион имел право из двух осужденных освободить одного. Прокуратор поинтересовался которого — Вар-раввана или Га-Ноцри? Они решили освободить первого. Прокуратор мягко настаивает на том, чтобы Синедрион пересмотрел свое решение, ведь преступление Вар-раввана намного тяжелее, но тот непоколебим. Ходатайство прокуратора во внимание не принимается. Прокуратор угрожает первосвященнику Кайфе. Пусть он знает, что ему отныне не будет покоя. “Ни тебе, ни народу твоему”, — говорит Пилат. Плач и стенания услышат они. И тогда вспомнит первосвященник спасенного Вар-раввана и пожалеет, что послал на смерть философа с его мирной проповедью!
Но у Пилата есть еще дела, он просит Кайфу подождать, а сам поднимается на балкон и затем внутрь дворца. Там в затененной от солнца темными шторами комнате он имеет свидание с каким-то человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном. Свидание это было очень кратко. Прокуратор тихо сказал человеку всего несколько слов, и тот удалился. Пилат объявляет перед толпой об освобождении Варраввана. Было около десяти часов утра.
Глава III
СЕДЬМОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
— Да, было около десяти часов утра, досточтимый Иван Николаевич, — сказал профессор.
Иван вдруг обнаружил, что на Патриарших уже вечер. Значит, так долго профессор рассказывал. Или просто я заснул и все это мне приснилось? Нет, наверное, рассказывал, потому что Берлиоз заявил, что рассказ был чрезвычайно интересен, хотя и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами. “Если мы начнем ссылаться на евангелия как на исторический источник...” — сказал профессор, и Берлиоз вспомнил, что то же самое говорил Бездомному, идя по Бронной к Патриаршим прудам. “Но боюсь, что никто не может под-вердить, что и то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле”, — заметил Берлиоз. “О нет, это может кто подтвердить!” — заговорив на ломаном языке, уверенно ответил профессор и таинственно поманил обоих приятелей к себе поближе. Те наклонились к нему... и он сказал: “Дело в том, что я лично присутствовал при всем этом”. Надо идти звонить — он явно сумасшедший. “А дьявола тоже нет?” — вдруг весело осведомился больной у Ивана Николаевича. “Нету никакого дьявола! — вскричал Иван Николаевич. — Вот наказание!” Итак, надо было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев, что на Патриарших прудах пребывает в состоянии явно ненормальном приезжий из-за границы консультант.
— Позвонить? Ну что ж, позвоните, — печально согласился больной и вдруг страстно попросил: — Но умоляю вас на прощание, поверьте хоть в то, что дьявол существует! Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое надежное! И вам оно сейчас будет представлено.
— Хорошо-хорошо, — фальшиво-ласково говорил Берлиоз... и устремился к тому выходу с Патриарших, что находится на углу Бронной и Ермола-евского переулка.
А профессор прокричал:
— Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев.
У самого выхода на Бронную со скамейки навстречу редактору поднялся тот самый гражданин, которого Берлиоз принял прежде за галлюцинацию, только уже не воздушный, а обыкновенный — Берлиоз разглядел в полусумерках его усишки словно куриные перья, маленькие полупьяные глазки и высоко подтянутые, так, что были видны грязные белые носки,
клетчатые брючки.
— Турникет ищете, гражданин? — треснувшим тенорком осведомился
клетчатый. — Сюда, пожалуйста!
Берлиоз подбежал к турникету, и взялся за него рукой. Повернув его, он уже собирался шагнуть на рельсы, как вдруг зажглась надпись “Берегись трамвая!”. Тотчас подлетел и трамвай. Осторожный Берлиоз, хотя и стоял безопасно, переложил руку на вертушке турникета, сделав шаг назад. Но рука его тутже соскользнула и сорвалась, нога, словно по льду, поехала вниз по булыжному откосу, другая нога подскочила вверх, и Берлиоза выбросило на рельсы. Он пытался за что-нибудь ухватиться: успел повернуться на бок, подтянул ноги к животу и увидел стремительно надвигающееся на него совершенно белое от ужаса лицо вагоновожатой. Она рванула тормоз, вагон дернулся и подпрыгнул, полетели стекла. Тут в мозгу Берлиоза кто-то отчаянно крикнул: “Неужели?..” В последний раз мелькнула луна, и стало темно.
Из-под трамвая выскочило что-то круглое, темное и запрыгало по булыжникам Бронной. Это была отрезанная голова Берлиоза.
Глава IV
ПОГОНЯ
Все утихло — истерические крики, милицейские свистки, останки собрали и увезли в морг, а израненную стеклами вагоновожатую — в больницу, дворники смели стекла и засыпали песком кровь — а Иван Николаевич все сидел на скамье, на которую упал, не добежав до турникета. Он бросился к турникету при первом же вопле и видел, как голова подскакивала по мостовой. Мимо ходили люди, что-то восклицали, Иван ничего не слышал. И вдруг возле него остановились две женщины, и одна из них сказала: “Аннушка, наша Аннушка! С Садовой! Это ее работа! Взяла она в бакалее подсолнечного масла, да литровку о вертушку-то и разбей! А он-то, бедный, стало быть, поскользнулся да и поехал на рельсы...” Аннушка... — застряло в мозгу Ивана. Потом возникли слова “подсолнечное масло”, а потом почему-то “Понтий Пилат”. Так это же профессор сказал, что Аннушка уже разлила масло, что Берлиозу отрежет голову женщина! Значит, он не сумасшедший! Или подстроил это. Но как?
Иван Николаевич с трудом поднялся со скамьи и бросился к профессору, который был на месте. Он стоял у скамьи, и Ивану показалось, что под мышкой у него не трость, а шпага. А на скамье сидел клетчатый, на сей раз в пенсне, в котором одного стекла вовсе не было, а другое треснуло. От этого он стал еще гаже, чем когда указывал Берлиозу путь на рельсы.
Профессор, услышав вопрос Ивана, кто он такой, сделал вид, будто не понимает по-русски. “Документы!” — яростно крикнул Иван. Опять встрял мерзкий регент: “Гражданин! Вы что же это волнуете интуриста? Если это преступник, так надо кричать “Караул!”. А ну, давайте вместе!” Крик Ивана прозвучал одиноко и лишь вызвал недоумение каких-то девиц. Иван попытался поймать регента, но тот внезапно пропал. И вдруг он увидел его вдали, у выхода в Патриарший переулок вместе с профессором. “Но это еще не все: третьим в этой компании оказался неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров, черный, как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами”. Он шел на задних лапах. Иван очень долго пытался нагнать троицу, но у него ничего не вышло. После самых что ни на есть странных происшествий он почему-то решил, что надо идти к Москве-реке. Он разделся, поручил одежду какому-то приятному бородачу, курящему самокрутку, и кинулся в ледяную воду. Когда он, приплясывая от холода, приблизился к месту, где была его одежда, то оказалось, что все пропало: и одежда, и бородач. Остались только полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка и коробка спичек. Самое плохое — это то, что исчезло удостоверение МАССОЛИ-Та. Да и как пройти в таком виде по Москве? На него обращали внимание, пришлось красться переулками. Иван шел к Грибоедову. Он наверняка там!
Глава V
БЫЛО ДЕЛО В ГРИБОЕДОВЕ
Этот старинный двухэтажный дом на Бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара резной чугунною решеткой, назывался “Домом Грибоедова”, хотя какое-либо отношение его к писателю было очень-таки сомнительно. Но так его называли. Им владел тот самый МАС-СОЛИТ, во главе которого стоял несчастный Михаил Берлиоз до своего появления на Патриарших прудах. Дом называли просто— “Грибоедов”. Уютнее его просто трудно было что-нибудь придумать. Вошедший в Грибоедова первым делом невольно знакомился с извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, облеплявшими стены лестницы, ведущей на второй этаж. Там же, наверху, было множество самых заманчивых и даже таинственных объявлений, например: “Перелыгино”. Длиннейшая, еще от самой швейцарской на первом этаже тянулась очередь к надписи на двери, куда ежесекундно ломился народ: “Квартирный вопрос”. Было много и всяких других заманчивых объявлений, так что всякий сюда попавший сразу понимал, как хорошо живется членам МАССОЛИТа. Кроме всего прочего, на первом этаже располагался ресторан, да еще какой! Он считался лучшим в Москве. Во-первых, здесь было недорого, а во-вторых, все было свежее и готовилось как нигде. Да, было, было!.. Помнят старожилы знаменитого Грибоедова обеды с отварными судачками, со стерлядью в серебристой кастрюльке, с филейчиками из дроздов, с трюфелями... А джаз!
В тот вечер, когда погиб Берлиоз, в половине одиннадцатого наверху горел свет только в одной комнате — двенадцать литераторов ждали на заседание председателя Михаила Александровича. Было очень душно, не помогали даже открытые окна. Литераторы нервничали, сердились и заодно сплетничали о тех, кому досталось больше благ, чем им. “Он мог бы позвонить!”
Но не мог никуда позвонить Михаил Александрович Берлиоз из морга, куда был вызван заместитель Берлиоза по МАССОЛИТу — литератор Жел-дыбин. Решали, как лучше сделать: пришить ли отрезанную голову или выставить тело в грибоедовском зале, просто закрыв тело до подбородка черным платком?
Ровно в полночь сердитые литераторы спустились в ресторан и опять помянули недобрым словом Михаила Александровича: все столики на прохладной веранде были, конечно, уже заняты, пришлось сесть в душных залах. И ровно в полночь грянул джаз, и тоненький мужской голос отчаянно закричал: “Аллилуйя!!” Все кругом повеселело и заплясало. Тонкий голос уже не пел, а завывал: “Аллилуйя!” Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад.
И вдруг над столиками полетело слово: “Берлиоз!!” Начались крики, суета. Приехавший Желдыбин собрал к себе из ресторана всех членов правления, и они принялись обсуждать неотложные вопросы панихиды и похорон. А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью, только без джаза. Но вдруг у чугунной решетки вспыхнул огонечек и стал приближаться к веранде. Приближалось какое-то белое привидение. Когда оно вступило на веранду, все увидели, что это всего лишь Иван Николаевич Бездомный —известнейший поэт — в разодранной толст"овке с приколотой к ней иконкой и в кальсонах. В руке он нес зажженную свечу. “Здорово, други!” — громко проговорил он и заглянул под ближайший столик. “Нет, его здесь нет”, — тоскливо сказал он. Иван призывает всех срочно ловить консультанта, который убил на Патриарших Мишу Берлиоза. “Кто убил?” -— “Иностранный консультант, профессор и шпион!” — озираясь, отозвался Иван. Фамилии его он не помнит. С ним было еще двое, какой-то длинный, клетчатый, в треснутом пенсне... и кот черный, жирный. Я чую, что он здесь! Иван принялся заглядывать под столы. Потом начал буянить. В конце концов Ивана вынесли, спеленатого, как куклу, швейцар, милиционер, официант и поэт Рюхин и увезли в психиатрическую больницу.
Глава VI ШИЗОФРЕНИЯ, КАК И БЫЛО СКАЗАНО
В больнице Иван сердито ругает всех и особенно поэта Рюхина, “кулачка по своей психологии, и притом маскирующегося под пролетария”. Иван объясняет, почему появился в Грибоедове в таком странном виде, — у него украли одежду. Он ловил консультанта, который Берлиоза “нарочно под трамвай пристроил, заранее знал, что тот попадет под трамвай... он, консультант, с нечистой силой знается...”. Поэтому он взял свечечку. Этот консультант лично с Понтием Пилатом разговаривал. Иван пытается позвонить в милицию, требует выслать пять мотоциклетов с пулеметами для поимки иностранного консультанта, потом собирается уходить, но ему делают успокоительный укол, и он благополучно засыпает. Доктор говорит Рюхину, что у Ивана, очевидно, шизофрения.
Рюхин едет на грузовике в Москву и с тоской думает, что Иван был прав. Он пишет вздор, не верит ни во что из того, что пишет. Грузовик останавливается у памятника Пушкину, и Рюхин говорит себе, что вот это пример настоящей удачливости. “Но что он сделал. Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в словах “Буря мглою...”? Не понимаю! Повезло!” — ядовито заключает он. У Грибоедова поэт был встречен приветливо заведующим Арчибальдом Арчибальдовичем, и через четверть часа Рюхин в полном одиночестве пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.
Глава VII
НЕХОРОШАЯ КВАРТИРА
На следующее утро Степа Лиходеев не согласился бы встать с постели даже под угрозой расстрела. В голове гудел тяжелый колокол, под закрытыми веками плавали коричневые пятна, тошнило. Степа старался хоть что-нибудь вспомнить, но припоминалось только одно — кажется, вчера он стоял неизвестно где и пытался поцеловать какую-то даму и напрашивался к ней в гости сегодня в двенадцать часов. И это еще не все. Степа никак не мог сообразить, где он находится. С трудом разлепив веки левого глаза, он увидел трюмо и понял, что лежит в собственной постели.
“Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на Садовой улице”. Квартира эта, № 50, пользовалась странной репутацией.
Еще два года назад она принадлежала вдове ювелира де Фужере. Три комнаты из пяти вдова сдавала жильцам, одного из которых звали, кажется, Беломут а второго - уже не припомнить. И вот два года назад люди из этой квартиры стали исчезать. Однажды пришел милиционер, сказал тому, безымянному что его вызывают в отделение милиции в чем-то расписаться — и с тех пор не видели ни того ни другого. Второй жилец исчез в понедельник, а в среду как сквозь землю провалился Беломут - за ним заехала машина, чтобы отвезти на службу - и с концами. Мадам Беломут была в горе и отчаянии. В ту же ночь хозяйка, вернувшись с домработницей своей Анфисой с дачи, куда почему-то спешно поехала, не обнаружила в квартире гражданки Беломут. Но этого мало: двери обеих комнат, которые занимали супруги Беломут, оказались опечатанными. Анну Францевну одо-чела бессонница. На третий день она спешно уехала на дачу... и не вернулась Анфиса, оставшись одна, поплакала и легла спать во втором часу ночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но утром Анфисы уже не было.
Квартира простояла пустой и запечатанной только неделю, а затем в нее вселились покойный Берлиоз с супругой и Степа, тоже с супругой. И у них началось черт знает что - в течение одного месяца пропали обе супруги. Но не бесследно. Их вроде бы видели, одну в Харькове, а другую на
Божедомке.
Степа страдал. Он попытался позвать на помощь Мишу, ответа, как вы понимаете, не получил. Надо было вставать, хотя это было нечеловечески трудно Степа с трудом приоткрыл глаза и увидел себя в трюмо в самом жутком виде А рядом в зеркале увидел неизвестного человека в черном. Степа опустился на кровать, таращась на незнакомца. Тот поздоровался. Наступила пауза, после которой Степа с величайшим усилием спросил: “Что вам угодно?” Незнакомец объяснил, что Степа сам назначил ему свидание на десять часов утра и вот уже час, как он дожидается его пробуждения Сначала надо привести Степу в нормальный вид. Степа вдруг увидел маленький столик, а на нем белый хлеб, паюсную икру в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водку в объемистом графинчике. И вот в глазах просветлело и что-то стало вспоминаться Но только не незнакомец. Тот объяснил ему все сам. Он - профессор черной магии Воланд, вчера приехал из-за границы в Москву, тут же явился к Степе и предложил свои гастроли в варьете. Степа согласовал вопрос с Московской областной зрелищной комиссией и подписал контракт с профессором на семь выступлений. Условились, что Воланд придет сегодя к Степе в десять часов... Придя, встретил домработницу Груню, которая сказала что Берлиоза дома нет, а Степана Богдановича пусть будит сам. Увидев состояние спящего, он послал Груню за водкой н закуской. Степе захотелось взглянуть на контракт. Он был в порядке, с подписью самого Степы. Стояла и косая надпись сбоку рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду десять тысяч рублей аванса. Мало того - он уже успел эти деньги получить! Степа сказал, что ему надо на минуту отлучиться, и побежал в переднюю к телефону. Груни не было, а на ручке двери в кабинет Берлиоза он увидел сургучную печать на веревке. Значит, тот что-то натворил, а ведь он, Степа, вел с ним порой сомнительные разговоры, ну не очень чтобы сомнительные, но лучше было бы таких разговоров не затевать. Но горевать было некогда. Степа позвонил финдиректору Варьете Римскому, и тот сообщил, что афиши сейчас будут готовы. Поворачиваясь от телефона, Степа увидел в немытом зеркале передней какого-то странного субъекта — длинного, как жердь, и в пенсне. Тот мелькнул и пропал, а за ним в зеркале прошел огромный черный кот. У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся. Он прокричал Груне, что за коты тут шляются, но Воланд сказал из спальни, что кот это его, а Груни нет — он отослал ее в Воронеж, на родину. Растерянный Степа застал в спальне целую компанию — во втором кресле сидел тот самый длинный с усами-перышками и с единственным стеклышком в пенсне, а на пуфе развалился в развязной позе жутких размеров кот со стопкой водки в одной лапе и вилкой с нацепленным на нее грибочком в другой.
У Степы потемнело в глазах, он ухватился за притолоку. Воланд заявил, что это его свита, а свите требуется место, так что кое-кто здесь лишний в квартире. И ему кажется, что это Степа. И тут случилось еще одно событие, от которого Степа сполз на пол, царапая притолоку. Прямо из зеркала вышел “маленький, но необыкновенно широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без того невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий”. “Я вообще не понимаю, как он попал в директора, — сказал он гнусаво,.— он такой же директор, как я архиерей!.. Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы?” “Брысь!” — вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.
Спальня завертелась вокруг Степы, он ударился о притолоку головой и, теряя сознание, подумал: “Я умираю...”
Но он не умер. Он оказался в Ялте. Узнав это, Степа упал в обморок.
Глава VIII
ПОЕДИНОК МЕЖДУ ПРОФЕССОРОМ И ПОЭТОМ
И в это же время, то есть около половины двенадцатого дня, Иван Николаевич Бездомный проснулся после глубокого и продолжительного сна. После некоторых усилий он вспомнил, что находится в лечебнице. Вошла женщина, поздоровалась, подняла штору на окне и пригласила Ивана в ванну. Ванна была роскошная. Женщина похвасталась, что такого оборудования, как в их клинике, нет нигде и за границей. Каждый день интуристы бывают. При последнем слове Ивану тут же вспомнился вчерашний консультант, и он чуть не начал рассказывать про Понтия Пилата, но вовремя сдержался. Ивану выдали белье и пижаму и повели по пустому коридору в громаднейших размеров кабинет, наполненный всяческим оборудованием. В кабинете было трое — две женщины и один мужчина, все в белом. У Ивана было три пути. Первый: кинуться на все эти лампы и замысловатые вещицы и перебить все кчертовой бабушке в знак протеста. Но сегодняшний Иван был уже не тот, что вчера, и сообразил, что таким путем он попадет в буйные. Был второй путь: немедленно начать рассказ о консультанте и Понтии Пилате. Однако вчера он убедился, что этому рассказу не верят или понимают его как-то извращенно. Оставался третий путь: замкнуться в гордом молчании. Но это не получилось. У Ивана выспросили все с самого детства и до вчерашнего дня, заодно проводя с ним всяческие медицинские манипуляции. Оказавшись снова в своей комнате и пообедав, Иван решил дожидаться главного в этом учреждении. Вот ему-то он все и расскажет. Главный действительно пришел в сопровождении многочисленной свиты. “Доктор Стравинский”, — представился он. Во время его разговора со свитой на непонятном языке
Иван уловил-таки одно — “шизофрения”, уже произнесенное вчера проклятым иностранцем. Значит, он и это знал! Иван стал рассказывать доктору Стравинскому вчерашнюю историю про таинственную личность, знавшую заранее о смерти Берлиоза и о том, что Аннушка пролила масло, на котором Берлиоз и поскользнулся. Этот консультант был лично на балконе у Понтия Пилата... Его надо арестовать. Профессор выпустит Ивана, пусть идет в милицию. А к себе в квартиру он не хочет зайти? Нет, Иван пойдет прямо в милицию. Значит, через два часа он снова окажется здесь. Ведь если он явится в милицию в кальсонах (а больничную одежду при выписке у него заберут) и скажет то, что он уже не раз говорил, то очень скоро снова окажется здесь. Профессор Стравинский настойчиво советует Ивану успокоиться и обо всем написать. Заодно он его гипнотизирует.
Глава IX
КОРОВЬЕВСКИЕ ШТУЧКИ
“Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества дома № 302-бис по Садовой улице в Москве, где проживал покойный Берлиоз, находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды
на четверг”.
В полночь его подняла с постели комиссия под руководством Желды-бина, сообщила о смерти Берлиоза и вместе с ним отправилась в квартиру № 50. Там никого не было. Опечатали рукописи и вещи покойного, а три комнаты, которые он занимал, перешли в распоряжение жилтоварищества. С сверхъестественной быстротой весть о гибели Берлиоза распространилась по всему дому, и с самого утра в четверг Босому стали звонить, потом являться лично. У всех была крайняя необходимость получить опустевшие комнаты. Никанора Ивановича вызывали в переднюю его квартиры, брали за рукав, что-то шептали, подмигивали и обещали не остаться в долгу. Ника-нор Иванович пустился в бега. Увидев, что повсюду его поджидают, он решил укрыться в пятидесятой квартире.
Отдышавшись на площадке, тучный Никанор Иванович позвонил, но ему никто не открыл. Тогда он открыл дверь имевшимся у него как у председателя жилтоварищества дубликатом ключа и вошел внутрь. Он позвал Труню — в ответ молчание. Тогда он снял печать с двери кабинета, шагнул внутрь — ив изумлении застыл на месте. За столом сидел тощий, длинный гражданин в клетчатом пиджаке и в пенсне... Суетливо вскочив и задушевно разговаривая с Никанором Ивановичем, неизвестный заявил, что фамилия его Коровьев, состоит он переводчиком при особе иностранца, имеющего резиденцию в этой квартире. Никанор Иванович открыл рот. Переводчик объяснил, что иностранный артист господин Воланд приглашен директором Варьете Степаном Богдановичем Лиходеевым провести время своих гастролей, примерно недельку, у него в квартире, о чем еще вчера написал Никанору Ивановичу, поскольку сам отбыл в Ялту. Никанор Иванович с недоумением открыл портфель и обнаружил там письмо Лиходеева. Коровьев спросил, не согласится ли жилтоварищество предоставить господину Воланду на время гастролей и три комнаты покойного Берлиоза, за хорошую плату. Никанор Иванович позвонил в интуристовское бюро и с необыкновенной быстротой все было улажено. Коровьев написал в двух экземплярах контракт, сбегал в спальню и вернулся с подписью артиста-иностранца. Никанор Иванович взялконтракт, деньги и паспорт иностранца для временной прописки и положил в портфель, выпросив еще и контрамарку для себя и супруги. Напоследок переводчик ловко сунул председателю толстую хрустнувшую пачку.
Как только он ушел, из спальни донесся низкий голос: “Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и плут. Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?” — “Мессир, вам стоит это приказать!..” —отозвался откуда-то Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.
Он набрал какой-то номер и плаксиво сообщил, что Никанор Иванович Босой спекулирует валютой. В данный момент у него в квартире № 35 в вентиляции, в уборной, в газетной бумаге четыреста долларов. “Говорит жилец из квартиры № 11 Тимофей Квасцов. Заклинаю держать в тайне мое имя”.
А тем временем Никанор Иванович, запершись на крючок в уборной, завернул четыреста рублей в газету и засунул в вентиляционный ход. Через несколько минут в дверь постучали. Вошли двое граждан. Первый показал документик, а второй проследовал прямехонько в уборную, где и достал сверток. Но в нем оказались не рубли, а неизвестные деньги, не то синие, не то зеленые, с изображениями какого-то старика.
— Доллары в вентиляции, -— задумчиво сказал первый... — Ваш пакетик?
— Нет! Подбросили враги!
— Это бывает, — согласился первый... — Ну что же, надо остальные сдавать.
Никанор Иванович судорожно открыл портфель, но там не было ничего: ни Степиного письма, ни контракта, ни иностранцева паспорта, ни денег, ни контрамарки. С тем его и увели.
А еще через час неизвестный гражданин явился в квартиру № 11, выманил пальцем в переднюю Тимофея Квасцова и вместе с ним пропал.
Глава X ВЕСТИ ИЗ ЯЛТЫ
“В то время, как случилось несчастье с Никанором Ивановичем, недалеко от дома № 302-бис, на той же Садовой, в кабинете финансового директора Варьете Римского находились двое: сам Римский и администратор Варьете Варенуха”.
Варенуха прятался в кабинете финдиректора от контрамарочников, которые яростно атаковали его в дни перемены программы. Их обоих беспокоило странное отсутствие Лиходеева. Капельдинер втащил толстую пачку только что напечатанных дополнительных афиш:
Сегодня и ежедневно в театре Варьете сверх программы:
ПРОФЕССОР ВОЛАНД Сеансы черной магии с полным ее разоблачением
Выяснилось, что ни Варенуха, ни Римский не видели мага. Степа примчался вчера с черновиком договора, тут же велел его переписать и выдать деньги. И вот — ни мага, ни Степы.
Римский был в ярости, Лиходеев звонил примерно в одиннадцать, сказал, что придет через полчаса, и не только не пришел, но и из квартиры исчез!
В этот момент принесли сверхмолнию. В телеграмме было напечатано следующее: “Ялты Москву. Сегодня половину двенадцатого угрозыск явился шатен ночной сорочке брюках без сапог психический назвался Лиходее-вым директором Варьете Молнируйте ялтинский розыск где директор Лиходеев”. В результате лихорадочного обмена телеграммами и попыток связаться с квартирой Лиходеева оказалось, что Степа действительно в Ялте. Римский аккуратно сложил все полученные из Ялты телеграммы и копию своей в пачку, пачку вложил в конверт, заклеил его, надписал на нем несколько слов и вручил его Варенухе, приказав срочно отвезти куда следует. Варенуха с портфелем нырнул в свой кабинетик за кепкой. В это время затрещал телефон. Противный гнусавый голос приказал ему телеграмм никуда не носить и никому не показывать. Тут в кабинетике стало как-то быстро темнеть. Варенуха выбежал и через боковой ход устремился в летний сад. По дороге он забежал в летнюю уборную проверить, одел ли монтер в сетку лампу. И вдруг услышал за спиной мурлыкающий голос: “Это вы, Иван Савельич? Очень, очень приятно...” С этими словами котообразный толстяк, развернувшись, ударил Варенуху по уху так, что кепка слетела с головы и бесследно исчезла в отверстии сиденья. От удара толстяка вся уборная осветилась на мгновение трепетным светом, и в небе отозвался громовой удар. Потом еще раз сверкнуло, и перед администратором возник второй — маленький, с атлетическими плечами, рыжий, как огонь, один глаз с бельмом, рот с клыком. Этот съездил администратора по другому уху. В ответ опять-таки грохнуло в небе, и на деревянную крышу уборной обрушился ливень.
“Что у тебя в портфеле, паразит? телеграммы? А тебя предупредили... чтобы ты их никуда не носил?” — пронзительно прокричал похожий на кота. “Дай сюда портфель, гад!” — прогнусавил второй, и оба они подхватили администратора под руки и понеслись с ним по Садовой. Гроза бушевала с полной силой, с крыш хлестало мимо труб. Спасти Ивана Савельевича было некому. Близкий к безумию Варенуха был в конце концов вознесен на пятый этаж шестого подъезда дома № 302-бис и брошен на пол в хорошо знакомой ему передней квартиры Степы Лиходеева. Тут оба разбойника сгинули, и появилась совершенно нагая девица — рыжая, с горящими фосфорическими глазами. Варенуха понял, что из всего случившегося с ним это и есть самое страшное. Он со стоном отпрянул к стене. А девица подошла вплотную к администратору и положила ладони рук ему на плечи. Они были ледяные даже сквозь толстовку. “Дай-ка я тебя поцелую”, — нежно сказала девица, и Варенуха лишился чувств.
Глава XI
РАЗДВОЕНИЕ ИВАНА
Из заявления Ивана насчет страшного консультанта ничего не вышло. Начав с Берлиоза, он как-то незаметно перешел к Понтию Пилату и принялся подробно излагать историю прокуратора, даже попытался его нарисовать, а затем — кота на задних лапах. А когда началась гроза, Иван почувствовал себя совсем обессиленным, и вот теперь он сидел на кровати, тихо плача. Ему сделали укол в руку и сказали, что все пройдет и все забудется. Иван и вправду успокоился. Теперь он рассуждал так: “Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай?.. Я, в сущности, и не знал-то как следует покойника... Чего это я взбесился на этого загадочного консультанта, мага и профессора с пустым и черным глазом? К чему вся эта нелепая погоня за ним в подштанниках и со свечечкой в руках, а затем и дикая петрушка в ресторане?” — “Но-но-но, — вдруг сурово сказал прежний Иван Ивану новому, — про то, что голову Берлиозу-тоотрежет, ведь он все-таки знал заранее? Как же не волноваться?” “Что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку, — возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану. — Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Человек лично был знаком с Понтием Пилатом! И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри?” Подумаешь, задавило редактора журнала! Ну, будет другой редактор... Сон крался к Ивану, и кот прошел мимо, и на балконе возникла таинственная фигура и погрозила Ивану пальцем. И этот мужчина, прижимая палец к губам, прошептал: “Тесс!”
Глава XII
ЧЕРНАЯ МАГИЯ И ЕЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ
Первое отделение состояло из выступления семьи велосипедистов Джул-ли. Григорий Данилович Римский сидел в своем кабинете и кусал губы. К необыкновенному исчезновению Лиходеева присоединилось совершенно непредвиденное исчезновение администратора Варенухи. Оказалось, к тому же, что телефоны в Варьете не работают. Курьер сообщил о прибытии иностранного артиста. Финдиректора почему-то передернуло, и мрачный, как туча, он отправился принимать гастролера, потому что больше было некому.
“Прибывшая знаменитость поразила всех своим невиданным по длине фраком дивного покроя и тем, что явилась в черной полумаске. Но удивительнее всего были двое спутников черного мага: длинный клетчатый в треснувшем пенсне и черный жирный кот, который, войдя в уборную на задних лапах, совершенно непринужденно сел на диван...” В ответ на вопрос Римского, где аппаратура артиста, помощник мага проверещал, что аппаратура всегда при них. Повертев перед глазами Римского узловатыми пальцами, он внезапно вытащил из-за уха у кота золотые часы Римского с цепочкой, бывшие до того у финдиректора в жилетном кармане. Кот проделал фокус еще почище. Он, поднявшись с дивана, на задних лапах подошел к подзеркальному столику, передней лапой вытащил пробку из графина, налил воды в стакан, выпил ее, водрузил пробку на место и гримировальной тряпкой вытер усы. Прозвенел третий звонок, и все повалили из уборной вон.
Погас свет в зале, осветилась рампа, перед публикой предстал знакомый всей Москве конферансье Жорж Бенгальский — “полный, веселый как дитя человек с бритым лицом, в помятом фраке и несвежем белье”. Он отпустил банальнейшую шутку, прошедшую в молчании публики, и объявил о выступлении знаменитого иностранного артиста мосье Воланда с сеансом черной магии. Далее он заявил, что самое интересное не столько сама магия, сколько ее разоблачение, и поскольку “мы все как один и за технику, и за ее разоблачение, то попросим господина Воланда!”. Выход мага с его длинным помощником и котом, шедшим на задних лапах, очень понравился публике. Маг потребовал кресло, и оно тут же появилось неизвестно откуда. Последовал не очень толковый (с неумным вмешательством со стороны Бенгальского) разговор мага с Фаготом-Коровьевым, затем фокус с картами, исполненный Фаготом и котом. Публика была в восторге. Фагот тыкнул пальцем в партер и объявил, что колода находится в кармане у такого-то вместе с трехрублевкой и повесткой в суд по делу об уплате алиментов. Там она и оказалась, и Фагот оставил ее ему на память. Тут кто-то
прокричал с галерки, что это старая штука, они все из одной компании. Фагот тут же объявил, что колода в кармане у кричавшего. И оказались это не карты, а червонцы! Какой-то толстяк в середине партера попросил сыграть и с ним в такую колоду. “Авек плезир! — отозвался Фагот, — но почему же с вами одними? Все примут горячее участие! Прошу глядеть вверх!” Он бабахнул из пистолета, и из-под купола посыпались в зал белые бумажки. Денежный дождь все густел. Зрители кинулись их ловить, дело дошло до схваток, мордобоя и выводов из зала. Атмосфера накалялась, но Фагот внезапно прекратил этот денежный дождь, дунув в воздух. И тут вмешался Бенгальский. Он заявил, что это был случай так называемого массового гипноза, чисто научный опыт. Сейчас эти, якобы денежные, бумажки исчезнут. Он зааплодировал — но больше ни единый человек в зале. Наступило полное молчание, прерванное Фаготом: “Это опять-таки случай так называемого вранья, — объявил.он... — бумажки, граждане, настоящие! Между прочим, этот, — Фагот указал на Бенгальского, — мне надоел... Что бы нам такое с ним сделать?” Суровый голос на галерке предложил оторвать ему голову. Идея Фаготу понравилась. “Бегемот! — закричал он коту, — делай!” И произошло невиданное. Кот махнул, как пантера, на грудь Бенгальскому, а оттуда перескочил на голову и в два поворота сорвал ее с шеи. Зал взорвался криками ужаса. Кот передал голову Фаготу и... грозно спросил: “Ты будешь в дальнейшем молоть всякую чушь?” — “Не буду больше!” — прохрипела голова. В зале гремели крики: “Простить! Простить!” Замаскированный маг громко приказал: “Наденьте голову”. Кот нахлобучил голову на шею, даже шрама не осталось. Фагот поднял сидящего Бенгальского на ноги, сунул ему в карман пачку червонцев и выпроводил со сцены. Конферансье увезли на машине “скорой помощи”, но публика этого совершенно не заметила. Фагот развернул на сцене нечто необычайное. Он открыл дамский магазин — с персидскими коврами на полу, с громадными зеркалами, с витринами, в которых было множество парижских женских платьев, сотни дамских шляп, сотни же туфель, с гранеными флаконами и тюбиками губной помады. Черт знает откуда взявшаяся рыжая девица в черном туалете, со шрамом на шее, стояла, улыбаясь, у витрин. Фагот принялся приглашать желающих выбрать себе то, что понравится. Наконец нашлась одна смелая брюнетка, которая выбрала себе туфли и платье, зашла за занавеску, и когда появилась снова, партер ахнул — так она была хороша. Тут зрительницы ринулись к сцене, исчезали за занавеской и появлялись преображенными. Фагот объявил, что магазин закрывается до завтрашнего вечера через одну минуту. Женщины в панике хватали что попало. Ровно через минуту грянул пистолетный выстрел, все исчезло. Последней исчезла гора старых платьев и обуви. Сцена снова стала пуста и строга.
Из ложи № 2 послышался приятный и настойчивый баритон, которому хотелось разоблачения фокусов с денежными бумажками и особенно возвращения Бенгальского на сцену. Говорил почетный гость вечера Аркадий Аполлонович Семплеяров, председатель Акустической комиссии московских театров. Он сидел в ложе с супругой и с дальней родственницей, начинающей актрисой, приехавшей из Саратова и проживавшей в квартире Аркадия Аполлоновича и его супруги. Началась небольшая перепалка между Фаготом, по мнению которого публика вроде бы не требовала никаких разоблачений, и Семплеяровым. В конце концов Фагот заявил, что, так и быть, произойдет разоблачение. Разоблачил он самого Семплеярова, который вче-ра вечером был якобы на заседании Акустической комиссии, а на самом деле пребывал в гостях у артистки Милици Андреевны Покобатько, где пробыл около четырех часов. Молодая родственница Аркадия Аполлонови-ча истерически расхохоталась. Она поняла теперь, почему роль Луизы досталась не ей. Внезапно размахнувшись зонтиком, она ударила Аркадия Апол-лоновича по голове. В этот момент кот подскочил к рампе и рявкнул на весь театр человеческим голосом: “Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!” “Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш”. В Варьете началось столпотворение вавилонское. Слышались хохот и бешеные крики. Тем временем сцена опустела, и Фагот, равно как и наглый котяра Бегемот, растаяли в воздухе, исчезли, как раньше исчез маг.
Глава XIII
ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ
“Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: “Тсс!” Иван спустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек лет примерно тридцати восьми”.
Убедившись, что Иван один, он осторожно вошел. Одет он был, как и Иван, — в больничное. Пришедший спрятал в карман связку ключей и попросил разрешения сесть в кресло. Как попал он сюда, ведь балконные решетки заперты на замок? Оказалось, незнакомец стащил связку ключей у уборщицы. Тогда почему он не убежит из больницы? — Во-первых, высоко прыгать, а во-вторых, некуда бежать. “Но вы, надеюсь, не буйный? — заволновался незнакомец. — А то я не... не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде... особенно людского крика”. Иван признался, что вчера “засветил одному в морду”. Гостю не понравилось выражение “засветил в морду”. Ведь у человека все-таки лицо, а не морда. “Ох, как мне не везет!” — воскликнул незнакомец, узнав, что Иван поэт. Ему не нравятся его стихи, хотя он их и не читал. Иван признался, что и сам считает свои стихи “чудовищными”. “Не пишите больше!” —попросил гость умоляюще. Иван поклялся. Гость сообщил, что в 119-ю комнату привезли новенького, который бормочет про вентиляцию и про нечистую силу на Садовой.
Так из-за чего же попал сюда Иван Бездомный? Узнав, что из-за Понтия Пилата, пришедший был потрясен совпадением. “Расскажите!” Робея и запинаясь, потом осмелев, Иван начал рассказывать вчерашнюю историю на Патриарших прудах. Было видно, что гость не принимает Ивана за сумасшедшего. Иван подробно рассказал все, что было, добравшись, наконец, до того момента, как Понтий Пилат в белой мантии с кровавым подбоем вышел на балкон.
“О, как я угадал! О, как я все угадал!” — прошептал гость. Рассказав под конец про происшествие в Грибоедове, Иван грустно закончил: “И вот я и оказался здесь”. Гость стал успокаивать Ивана. Тот, возбужденный, потребовал от него сказать, кто же это был на Патриарших? Сатана — вот с кем встретился Иван. “Не может этого быть! Его не существует!” — “Уж кому-кому, но не вам это говорить”. Иван замолчал. Гость признался, что стал догадываться, о ком идет речь, с самого начала рассказа Ивана. Но Берлиоз... ведь он кое-что читал. Должен был его узнать. Вы-то, конечно... Ведь вы человек невежественный? Иван согласился. Ведь можно было даже узнать по лицу, разные глаза, брови! Наверняка Иван не слыхал даже и оперу “Фауст”? Но Берлиоз... То, что рассказал Иван, бесспорно, было в действительности. Тот, кого он встретил, был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он навестил Москву. “Как-нибудь его надо изловить!” — не совсем уверенно поднял голову в новом Иване прежний, еще не окончательно добитый Иван. Гость жалеет, что это не он повстречался с Сатаной. Он бы за эту встречу отдал бы даже связку ключей — просто у него больше ничего нет. Он нищий. “А зачем он вам понадобился?” Гость долго не отвечал, потом рассказал, что и сам сидит здесь, как Иван, из-за Понтия Пилата. Год назад он написал о Пилате роман. “Вы писатель?” — “Я — мастер”, — сурово сказал незнакомец и, достав из кармана засаденную черную шапочку с вышитой на ней буквой “М”, надел ее на голову. “Она своими руками сшила ее мне”, — таинственно добавил он. Фамилии своей он не сказал, заявив, что у него ее больше нет, он отказался от нее. Иван мягко попросил рассказать хотя бы о романе. Незнакомец начал свою историю.
...Он историк по образованию и еще два года назад работал в одном московском музее и занимался переводами. Он знает несколько языков. Ни родных, ни знакомых в Москве у него не было.
И вот однажды он выиграл сто тысяч рублей. И вот как он поступил: купил книг, бросил свою отвратительную комнату на Мясницкой и снял подвальчик близ Арбата — две комнаты в подвале маленького домика в садике. Бросил службу в музее и начал сочинять роман о Понтий Пилате. Мастер с тоской описывает свою прекрасную жизнь в этом подвальчике. А весной случилось нечто еще гораздо более восхитительное. Пахла сирень, и Пилат летел к концу. “Белая мантия, красный подбой! Понимаю!” — воскликнул Иван. “Именно так! Пилат летел к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: “...пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат”. Мастер пошел прогуляться и зайти в ресторан поесть. Глядя широко раскрытыми глазами на луну, гость продолжил свой рассказ.
Эта женщина несла желтые цветы, которые он ненавидит. С Тверской она повернула в переулок и обернулась. Она глядела именно на него. И его поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное одиночество в глазах. Они шли по разным сторонам переулка. Он чувствовал, что с ней надо заговорить, и не мог. Она заговорила первая: “Нравятся ли вам мои цветы?” _ “Нет”. Она поглядела удивленно, а он вдруг понял, что всю жизнь любил именно эту женщину. Она бросила цветы в канаву. Иван просит рассказывать дальше и ничего не пропускать. Мастер вытер неожиданную слезу рукавом и продолжал: “Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!” Она говорила, что вышла в тот день с желтыми цветами, чтобы он наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста. Она была замужем, он тоже был когда-то женат... но любили они друг друга давным-давно, не зная друг друга...
Она приходила к нему в подвальчик каждый день, а он ждал ее с замиранием сердца. Они стали совершенно неразлучны. Оба решили, что столкнула их на углу переулка и Тверской сама судьба и что созданы они друг для друга навек. Он работал, а она перечитывала написанное, а перечитав, шила вот эту самую шапочку. Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером. Она говорила, что в романе ее жизнь.
Роман был дописан в августе и перепечатан машинисткой в пяти экземплярах. “И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась”, — прошептал мастер. Рассказ его стал более бессвязен. Его ужасно поразил редактор, к которому он пришел. Его больше интересовало, кто таков автор, давно ли пишет, ведь о нем ничего не было слышно раньше. Он задал совсем идиотский вопрос: кто это его надоумил сочинить роман на такую странную тему? Мастеру все это надоело, и он спросил напрямик, напечатают ли его роман или нет. Оказалось, все зависело от критиков Латунского и Аримана и литератора Мстислава Лавровича. Мастер пришел через две недели, и ему сказали, что вопрос о напечатании романа отпадает. Рассказ Иванова гостя становился все путанее... Он говорил про косой дождь и отчаяние в подвальчике, о том, что он ходил куда-то еще. Из его слов Иван догадался, что какой-то другой редактор напечатал большой отрывок вкладным листом в газете. И тут посыпались статьи Аримана, Лавровича, Латунского. Автора обвиняли в том, что он пытается протащить в печать апологию Иисуса Христа, надо ударить по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить ее в печать. Статья Латунского называлась: “Воинствующий старообрядец”.
Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, делать было больше нечего, и они сидели на коврике у печки и смотрели в огонь. Стали расставаться чаще, чем раньше. И тут у него завелся друг, журналист Ало-изий Могарыч. Он рассказал, что холост, живет рядом примерно в т.акой же квартирке и ему там тесно. На жену мастера этот Алоизий произвел отталкивающее впечатление. Мастер думал иначе. Алоизий заставил его прочесть ему весь роман, отозвался очень лестно.
А статьи все не прекращались. Над первыми из них мастер смеялся. Второй стадией было удивление. А затем пришла третья стадия — страха. Страха вообще. Например, он стал бояться темноты. Жена похудела и побледнела, говорила, что надо все бросить и уехать на юг к Черному морю, потратив все оставшиеся деньги. Она сказала, что сама купит билет. Мастер отдал ей все десять тысяч, которые еще оставались. Она удивилась, зачем так много, но он сказал, что боится воров и просит ее поберечь деньги до отъезда. Она сказала, что придет завтра. Это было в сумерки, в половине октября. Она ушла, а он лег и заснул, не зажигая лампы. Он лег заболевающим, проснулся больным. Ему казалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату, и он захлебнется в ней, как в чернилах. Он с трудом добрался до печки и разжег ее. Нашел в передней вино и стал пить из горлышка. Страх немного притупился. Он сидел перед открытыми дверцами печи и шептал: “Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!” Но никто не шел. Тогда случилось последнее. Мастер принялся бросать в печь свой роман. В это время кто-то стал царапаться в окно. Это была она. Она еще успела выхватить из огня одну обгоревшую лишь по краям пачку, повалилась на диван и судорожно заплакала. Когда она утихла, мастер сказал ей, что возненавидел этот роман, что он болен, ему страшно.
“Вот так приходится платить за ложь, — говорила она, — и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом”. Мужа вызвали внезапно на завод, но завтра утром она с ним объяснится, скажет, что любит другого, и навсегла вернется сюда. “Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя”. Это и были ее последние слова в моей жизни”.
Больной на минуту скрылся на балконе, потом, вернувшись, сообщил, что в 120-ю комнату привезли человека, который просит вернуть ему голову. В коридоре еще не утих шум, когда гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то, что он рассказал, стало известно лишь одному поэту, за исключением первой фразы: “Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна постучали”. То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его. Страх и ярость были в его глазах. Когда перестали доноситься звуки извне, гость заговорил громче. Вот так, в половине января, в том же самом пальто, только с оборванными пуговицами, мастер оказался на улице. В его бывших комнатах играл патефон. Идти было некуда. Он попросил шофера грузовика привезти его сюда. Иван удивлен: почему мастер не дал знать о себе ей? Но, по мнению мастера, разве можно посылать письма, имея такой адрес? “Сделать ее несчастной? На это я не способен”. Мастер находится здесь уже около четырех месяцев, считает себя неизлечимым. Иван просит его рассказать, что было дальше с Иешуа и Пилатом. Гость не хочет говорить. Он уходит.
Глава XIV
СЛАВА ПЕТУХУ!
Не дождавшись, пока составят протокол, Римский убежал к себе в кабинет. Он сидел за столом и рассматривал магические червонцы. У финдирек-тора ум заходил за разум. Вдруг на фоне несшегося от входа Варьете шума раздалась милицейская трель. Потом еще одна, потом хохот и улюлюканье. Было ясно, что на улице происходит что-то пакостное и скандальное. И это наверняка связано с отвратительным сеансом в Варьете. Выглянув в окно, он убедился, что все так и есть. В ярком свете фонарей он увидел на тротуаре внизу даму в одной сорочке и фиолетовых панталонах, хотя в шляпке и с зонтиком. Вокруг дамы веселилась толпа. Подальше Римский заметил еще одну даму в белье. Молодые люди в кепках улюлюкали и хохотали. Римский отошел от окна и сел за стол. Как ни странно, шум и свист утихли довольно скоро. Надо было действовать. Виноват во всем Лиходеев, на него и спишем. Два раза финдиректор собирался позвонить, и оба раза не решался. И вдруг телефон зазвонил сам. “Тихий, в то же время вкрадчивый и развратный женский голос шепнул в трубку: “Не звони, Римский, никуда, худо будет”.
Финдиректора охватил страх. Надо было побыстрее уходить из театра. На всем втором этаже никого нет, кроме него. Как он пойдет по пустым коридорам? У него оборвалось сердце, когда он заметил, что в замке двери поворачивается ключ. В кабинет бесшумно вошел Варенуха. Римский рухнул в кресло: “Боже, как ты меня испугал!” Варенуха думал якобы, что Римский уже ушел. Но странно, зачем же Варенуха пришел в кабинет Римского, зная, что его здесь нет? Ведь у него есть свой собственный кабинет. А потом, внизу дежурный непременно сообщил бы ему, что Римский на месте. Варенуха долго, с многочисленными и странными подробностями принялся рассказывать про фокусы Лиходеева, который в никакой Ялте вовсе не был, а пил в трактире под Москвой. Перечисленных безобразий было так много, что они потеряли всякую достоверность. Римский решил, что все это — ложь. Как только Римский при-шел к этому заключению, по его спине пополз страх, да еще почудилось, что по полу потянуло гнилой малярийной сыростью. Римскому угрожала опасность, в чем он скоро убедился. Сзади кресла, на полу, лежали две перекрещенные тени. Отчетливо была видна на полу теневая сцинка кресла и его ножки, но над спинкой на полу не было теневой головы Варенухи, а под ножками не было ног администратора. Варенуха тут же понял, что раскрыт. Отпрыгнув от кресла, он быстро закрыл замок двери. Финднректор отчаянно оглянулся и увидел в окне прильнувшее к стеклу лицо голой девицы. Она просунулась в форточку, стараясь открыть нижнюю задвижку. Варенуха караулил дверь, подмигивая девице в окне. И вот рама стала открываться. Римский прислонился к стене, заслоняясь портфелем. Покойница вступила на подоконник. И в этот момент из сада долетел радостный крик петуха. Горластый дрессированный петух трубил, возвещая, что к Москве с востока катится рассвет. Лицо девицы перекосилось от дикой ярости, она выругалась, а Варенуха у дверей взвизгнул. Крик петуха повторился. При третьем крике девица повернулась и вылетела вон из окна. Вслед за нею, вытянувшись горизонтально в воздухе, медленно выплыл в окно Варенуха.
Вскоре седой как снег, без единого черного волоса старик, который недавно еще был Римским, сидел в поезде и ехал в Ленинград.
Глава XV
СОН НИКАНОРА ИВАНОВИЧА
До того, как попасть в 119-ю комнату, Никанор Иванович Босой, председатель жилтоварищества, у которого нашли неведомо откуда взявшуюся валюту, поговорил, конечно, кое с кем в определенном месте. Но ничего не выяснилось. Никанор Иванович ссылался на какого-то Коровьева, которого надо изловить, поскольку он нечистая сила. “Вон он! Вон он за шкафом! Вон ухмыляется!” После этого было решено, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден.
На Садовой, в квартире № 50 все оказалось в порядке. Никанора Ивановича доставили в клинику Стравинского, сделали успокоительный укол. И его посетило сновидение, порожденное, конечно, дневными событиями. В большом красивом зале все сидели на полу, а на сцене сидел в кресле за столиком молодой приятный человек. Он вызывал сидящих по очереди на сцену и уговаривал сдавать валюту. С некоторыми это получалось. Артист Куроле-сов исполнил отрывки из “Скупого рыцаря” поэта Пушкина, что тоже возымело эффект. Потом лампы погасли и издали донесся тенор, который пел: “Там груды золота лежат и мне они принадлежат!” Вдруг зал осветился, поварята втащили чан с супом и лоток с черным хлебом. Повар, угрожающе разговаривавший с Никанором Ивановичем, вдруг превратился в фельдшерицу Прасковью Федоровну, держащую на тарелочке, накрытой марлей, шприц. Ему сделали еще один укол, и он заснул без всяких сновидений. Но из-за его выкриков тревога передалась в 120-ю комнату, где больной проснулся и стал искать свою голову, и в 118-ю, где забеспокоился неизвестный мастер, по балкону тревога перелетела к Ивану, он проснулся и заплакал. Но врач быстро всех успокоил, и они стали засыпать. Заснул и Иван, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что солнце уже снижалось над Лысой горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением...
Глава XVI
КАЗНЬ
“Солнце уже снижалось над Лысой горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением”. Первую цепь образовала примчавшаяся первой кавалерийская ала. Они оцепили все подножие невысокого холма, оставив свободным только один подъем на него с яффской дороги. Через некоторое время к холму пришла вторая когорта, поднялась на ярус выше и венцом опоясала гору. Наконец подошла кентурия под командой Марка Крысобоя. Она шла двумя цепями вдоль дороги, а между ними ехали на повозке трое осужденных.
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
Другие новости по теме:
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.