Шел третий год войны. Взрослых здоровых мужчин в аиле не было, и потому жену
моего старшего брата Садыка (он также был на фронте), Джамилю, бригадир послал
на чисто мужскую работу—возить зерно на станцию. А чтоб старшие не тревожились за невесту, направил
вместе с ней меня, подростка. Да еще сказал: пошлю с ними Данияра. Джамиля была
хороша собой—стройная, статная, с иссиня-черными миндалевидными глазами, неутомимая,
сноровистая. С соседками ладить умела, но если ее задевали, никому не уступала
в ругани. Я горячо любил Джамилю. И она любила меня. Мне кажется, что и моя
мать втайне мечтала когда-нибудь сделать ее властной хозяйкой нашего семейства,
жившего в согласии и достатке. На току я встретил Данияра. Рассказывали, что в
детстве он остался сиротой, года три мыкался по дворам, а потом подался к
казахам в Чакмакскую степь. Раненая нога Данияра (он только вернулся с фронта)
не сгибалась, потому и отправили его работать с нами. Он был замкнутым, и в
аиле его считали человеком со странностями. Но в его молчаливой, угрюмой
задумчивости таилось что-то такое, что мы не решались обходиться с ним
запанибрата. А Джамиля, так уж повелось, или смеялась над ним, или вовсе не
обращала на него внимания. Не каждый бы стал терпеть ее выходки, но Данияр
смотрел на хохочущую Джамилю с угрюмым восхищением. Однако наши проделки с
Джамилей окончились однажды печально. Среди мешков был один огромный, на семь
пудов, и мы управлялись с ним вдвоем. И как-то на току мы свалили этот мешок в
бричку напарника. На станции Данияр озабоченно разглядывал чудовищный груз, но,
заметив, как усмехнулась Джамиля, взвалил мешок на спину и пошел. Джамиля
догнала его: «Брось мешок, я же пошутила!»— «Уйди!» —твердо сказал он и пошел по трапу, все сильнее припадая на раненую ногу...
Вокруг наступила мертвая тишина. «Бросай!»— закричали люди. «Нет, он не бросит!» —убежденно прошептал кто-то. Весь следующий день Данияр держался ровно и
молчаливо. Возвращались со станции поздно. Неожиданно он запел. Меня поразило,
какой страстью, каким горением была насыщена мелодия. И мне вдруг стали понятны
его странности: мечтательность, любовь к одиночеству, молчаливость. Песни
Данияра всполошили мою душу. А как изменилась Джамиля! Каждый раз, когда ночью
мы возвращались в аил, я замечал, как Джамиля, потрясенная и растроганная этим
пением, все ближе подходила к бричке и медленно тянула к Данияру руку... а
потом опускала ее. Я видел, как что-то копилось и созревало в ее душе, требуя
выхода. И она страшилась этого. Однажды мы, как обычно, ехали со станции. И
когда голос Данияра начал снова набирать высоту, Джамиля села рядом и легонько
прислонилась головой к его плечу. Тихая, робкая... Песня неожиданно оборвалась.
Это Джамиля порывисто обняла его, но тут же спрыгнула с брички и, едва
сдерживая слезы, резко сказала: «Не смотри на меня, езжай!» И был вечер на
току, когда я сквозь сон увидел, как с реки пришла Джамиля, села рядом с
Данияром и припала к нему. «Джамилям, Джамалтай!»—шептал Данияр, называя ее самыми нежными казахскими и киргизскими именами.
Вскоре задул степняк, помутилось небо, пошли холодные дожди—предвестники снега. И я увидел Данияра, шагавшего с вещмешком, а рядом шла
Джамиля, одной рукой держась за лямку его мешка. Сколько разговоров и пересудов
было в аиле! Женщины наперебой осуждали Джамилю: уйти из такой семьи! с
голодранцем! Может быть, только я один не осуждал ее.